This month’s essay, “Hope Abandoned” by the Russian expatriate poet, essayist, and anthologist, Julia Nemirovskaya, pays homage to Aleksey Navalny in both her eloquent short essay and her curated selection of ten wrenching elegies by eminent Russophone poets who are members of the Kopilka Project*.
I am grateful to my friend and former student Irina Mashinski, also an expatriate Russian poet now living in the U.S., who recommended Julia Nemirovskaya to me after I asked her to put me in touch with a Russian poet now living in this country who was publishing, as well as writing poems of witness about both the Navalny and the Ukrainian War. In addition to her own poems, Julia is also the editor of an important recent Russian anthology of Russian protest poetry titled Dislocation
(https://slavica.indiana.edu/dislocation/) about which Mashinki has written:
“The book resembles an immense destroyed city square; people, standing infinitely close to each other—and yet their voices so unmistakably unique; a dignified choir in the dislocated space, one that resists entropy; the choir that utters and the choir that listens. So, poetry has proved its ancient point once again: it matters the most when one would think it should matter the least. This is poetry in its purest sense and translation at its best.”
–Chard deNiord
*The Kopilka Project was begun by the poet and scholar Julia Nemirovskaya immediately after the full-scale invasion of Ukraine on 24 February 2022, as a way to gather and safeguard Russophone anti-war poems. This visionary online archive has since grown into the largest repository of its kind, with more than 1000 anti-war poems and 300 poets by the end of 2023. The Kopilka has served as the basis of three poetry anthologies to date: Non à la guerre! (Paris, Éditions Caractères, 2022); Disbelief, a bilingual English-Russian anthology (UK, Ripon: Smokestack Books, 2023); and the forthcoming bilingual Dislocation (Slavica Press 2024). This chapter focuses on the team of translators working from Russian into English—the majority of them are bilingual speakers with roots in Russia/the former USSR now residing in the USA—their motivation, and the collective identity that has emerged over the course of work for two anthologies and beyond, and the practicalities of translation as teamwork involving mutual editing.
Hope Abandoned: Navalny’s Death in Twenty Poems
Putin killed Navalny just before the two-year anniversary of his land-grab in Ukraine. A symbol of a free and uncorrupted Russia, Navalny embodied everything the petty dictator lacks: intelligence, education, youth, stature, handsomeness, fearlessness, generosity, honesty, and talent. Navalny made political missteps but was willing to learn and evolve, shifting from a nationalist, anti-Ukrainian stance to a pro-Western, pro-Ukrainian position. After surviving poisoning and being treated in Germany, he courageously returned to Russia, fully aware of the risks of imprisonment, torture, and death, urging his compatriots to reject fear and embrace freedom. Recently, Navalny’s book, Patriot: A Memoir (Alfred A. Knopf, 2024) was published with the same major message: Don’t Be Afraid of the Beast and You Will Win! Many opposition-minded people hoped Navalny would lead a national resistance against the current regime and become Russia’s president. His death dealt a blow to those hopes.
For some, hope against hope-using Nadezhda Mandelstam’s expression-lingered in Navalny’s message even after his passing. For others, it signaled the end of hope, urging them, as Russian writer Boris Akunin expressed in a recent interview, “to unpack their suitcases.” Akunin alluded to the emigres who left Russia after the 1917 October Revolution but kept their bags packed in anticipation of Lenin’s demise.
Similar to early Christians who lost their Prophet but gained a foundational myth, many in Russia now view Navalny as a Christ-like figure. The authorities’ refusal to release his body to his family evoked parallels to the Gospel narrative: his teachings advocating freedom, his voluntary return to face the Passions, and ultimately, an empty grave. When the grave was finally dug and the body laid to rest, the people of Russia made what may have been their last collective fearless act: they waited in line for hours and days to erect a mountain of flowers over the real grave in Moscow and created makeshift cenotaphs with mountains of flowers elsewhere to honor their hero.
In Russia’s darkest moments, poetry has served as a primary form of therapy for both its creators and readers. Below, we’ve collected and translated ten poems by well-known Russophone protest poets dedicated to Aleksey Navalny’s demise.
Julia Nemirovskaya
Yulia Fridman
Страшно знать правду о героях —
Как глухо звучит стон внутри черепной коробки,
Как долго бегут трещины по позвоночнику,
Как поскрипывает лесенка звукоряда
К каждой веселой ноте
Обертонами отчаяния.
Даже если, как семьдесят лет назад, в марте —
Тоже своего рода выборы —
Утомительные рифмы истории
Звучат глухо, словно внутри черепной коробки.
Вот что будет, если мы перестанем бояться —
Будет больно, и будет страшно,
Холодно, не будет хватать калорий,
И это будет надолго, никакого просвета,
А если покажется, что больней быть уже не может,
Врач поставит укол, который усилит боль.
Смерть будет идти долго,
Смерть принесет горе,
Смерть окажется бесполезной.
По пересохшему дну мертвого горла,
Подтягивая за собой водоросли ослабевших слов,
Шаркая босыми ногами,
Опираясь одной рукой на отчаяние,
Другой на нытье трещин вдоль позвоночника,
Придет любовь, потерявшая было право речи,
Лишенная языка,
Называя отчаяние надеждой —
Все, что увидит, она назовет по имени —
Как забытые лодки, со дна мертвого горла
На поверхность всплывают новые имена —
И для нашей смерти есть имя,
Даже для страха,
А мы думали, он больше не нужен —
Вот что будет, когда мы перестанем бояться,
Вот что стало, когда мы перестали бояться.
It’s scary to learn the truth about heroes:
How muffled the groan sounds inside the skull,
How slowly the cracks spread along the backbone,
How the creaky steps of a musical scale
Echo every cheerful note
With overtones of despair.
Even if, as it was seventy years ago in March,
It’s also an election of sorts—
The tiresome rhymes of history
Sound muffled, as if inside the skull.
Here’s what it’ll be like if we stop being scared:
There’ll be pain, there’ll be fear
And cold, and calories will be scarce,
And it’ll go on and on, with no relief,
And just when you think it can’t get any more painful,
The doctor will inject you with a pain enhancer.
Death will be coming slowly,
Death will bring suffering,
Death will turn out to be futile.
Plodding on the dead throat’s dry bottom,
Dragging the long seaweeds of worn-out words,
Shuffling her bare feet,
One hand resting on the staff of despair,
The other on the aching cracks along the backbone—
Love will come, having barely lost the right of speech,
Deprived of language,
Calling despair — hope,
And she’ll name everything she sees:
Like forgotten boats from the dead throat’s bottom,
New names will float up to the surface —
And there’ll be a name for our death,
Even for our fear,
And we thought we didn’t need it anymore —
That’s what will happen when we stop being scared,
That’s what happened when we stopped being scared.
Translated by Dmitri Manin
Dmitry Kolomensky
..так мы стояли вместе с остальными
У консульства – ворота на замке,
Отсутствующий взгляд безликих окон,
Над крышей шевелящийся едва
Постыдный триколор на длинной палке.
Горели свечи. Кто-то подошёл,
Вздохнул, неловко вынул зажигалку,
Ещё свечу зажёг. Цветы, цветы.
Торжественное, горькое молчанье.
И веющий от зданья холодок
Тюремных нар, собачьей пляски, зоны,
Пустых ментовских оловянных глаз,
Холопского вранья. И как-то вдруг
Мне захотелось отойти подальше
От этих стен, как-будто бы ко мне
Протягивающих чумные ручки –
Мол, подойди, мол, я твоя страна,
Я Родина, люби меня, паскудник!
И мы ушли. Нас ноги повели
Туда, куда идти им было легче –
По склону вниз. И через полчаса
Мы вышли к морю – к грохоту и шуму,
К такой свободе, что поди уйми,
К целебной, безнаказанной свободе,
К свободе абсолютной. Я стоял
И оживал. А волны танцевали
Без ритма и кнута, на все лады,
В двенадцать ног, в четырнадцать прихлопов.
Лишь масляные дальние огни
Нас возвращали в горе и презренье,
В реальность скорби, в оторопь и гнев,
Поскольку в каждом огоньке, казалось,
Мерцает поминальная свеча.
…and so we stood there with the others
Before the consulate’s locked doors.
Generic windows looked on blankly,
The shameful Russian flag hung limply
From a long pole above the roof.
The candles burned. A man walked up,
Sighed, awkwardly took out a lighter
And lit another one. Flowers everywhere.
Throughout it all, a solemn bitter silence.
The consulate itself gave off cold whiffs
Of prison bunks, the coppers’ empty eyes,
The Gulag, vicious dogs, and servile lies.
And suddenly I felt the urge
To walk away, to put some distance
Between those walls and me,
As if they stretched plague-ridden stumps
Towards me: draw near, I am your country,
Your Motherland, give me some love, you swine!
And so we left. Our legs led us away
Upon the path that suited most –
A downward slope. And in thirty minutes
We walked out to the sea—its crash and thunder,
A freedom that cannot be curtailed,
A healing, unchecked freedom,
A freedom absolute. I stood there
Reviving slowly, while the waves danced
Without direction, without rhythm,
Their wild and frenzied dance.
And only distant oily lights
Returned us to our sorrow and contempt,
To the reality of grief, bewilderment, and anger,
Because it seemed that every light
Was cast by a memorial candle.
Translated by Maria Bloshteyn
Roman Osminkin
чьи голоса перекликаются с какими
не говори хуйни – осталось только имя
мы не были богинями, но просто жили
подернутые ряской заводи мутили
гуманитарная интеллигенция, зачем ты здесь
какую силишься рецепцию обресть
какого адресата ожидаешь, хама
грядущего, так он уже…
горит чердак писательского дома
и вдовы прыгают из окон неглиже
ну вот и все, гонические гимны
утихли, в комментариях сатиры
перемывают кости жертвы после боя
пиши: не выдержал анафоры и плохо кончил
войну добра со злом ведите сами
а что господь, опять молчит или чревовещает
уже стемнело, здесь куда охотней верят
в привидений и шоколадных зайцев
чья плоть набита звонкой пустотою
несбывшихся надежд и обещаний
неловко дрогнула рука у брадобрея
никто не даст нам избавления
иссяк источник, из колодца слышно
лишь эхо отдаленных коннотаций – такова
природа слова – выпрыгнуть из грубой мешковины
«вина» «ответственность» «возмездие»
и рассыпаться на мельчайшие частицы
любовь сильнее страха, говорите?
но спички вставлены в глазницы
и на репит поставлены страдания
(16 февраля 2024. Навальный. R.I.P.)
whose voices echo which and resonate
don’t talk out of your ass – we’re left with but a name
we weren’t divine but we just lived our lives
hid in the pond scum, that’s how one survives
hey literati, why are you all here
what type of a response do you all strain to hear
what audience to get; the rising boor –
he has and will…
the writer’s house is burning in the garret
and widows jump from windows deshabille
okay it’s done, the puerile panegyrics
have stopped and hater-satyrs in the comments
chinwag about the backbone of the fallen
just write: he met his end through anaphoric complications
now you must man the battlefield of good and evil
and what’s with God, his usual silence or ventriloquy
it’s gotten dark; here, they believe more often
in ghosts or in those hollow chocolate bunnies
whose flesh is filled with ringing emptiness
of the unmet assurances and hopes
the barber’s hand did tremble clumsily
not God, nor Caesar, nor tribune delivers
the stream has dried, the well is only filled
with echoes of tangential connotations – and that is
the nature of the word – to jump out of the burlap sack
stamped “guilt” “payback” “responsibility”
to spread in paltry particles when dropped
you’re telling me that love should conquer fear?
but matches keep your eyelids propped
and suffering keeps playing on repeat
(February 16, 2024. R.I.P. Navalny)
Translated by Anna Krushelnitskaya
МА (The Author Signed by Initials, Fearing Arrest)
1
О тьма тьма тьма
как же она боится
беззащитных цветов
как же она боится
даже имени убитого ею света
Теперь ей будет еще страшнее
потому что теперь он бессмертен
2
Последним подвигом твоим будет смерть ты знал об этом когда возвращался
потому что однажды ты уже умирал
потому что зло которому ты бросил вызов
несет только смерть
и только смертью ты мог попрать эту смерть
И теперь посреди царящего черного зла
нам светит бессмертный свет
твое имя
не даруя надежду
нет –
напоминая об обязанности
быть свободными
1
O darkness darkness
darkness so scared
of the fragile flowers
darkness so scared
of the very name of the light it killed
Now it will be terrified even more
because from now on he is immortal
2
Death would be your last heroic deed and you knew it when you
were heading back
because you had been dying before
because the evil you’ve challenged
brings nothing but death
and only by death could you trample down death
And now amid the reign of black evil
this immortal light illuminates our lives
your name
not giving hope
no –
but reminding us of our duty
to be free
Translated by Dmitri Manin
Igor Irteniev
Он с волками жил, но по-волчьи не выл,
Что не каждый смог бы из нас,
С ним не вяжется мертвое слово «был»,
Потому что он есть и сейчас,
Потому что такие приходят на свет,
Всем законам его вопреки,
Может, в лучшем случае, раз в сто лет,
Мановеньем той самой руки.
He ran with the wolves but rejected their meal
Not all of us could do that.
The lifeless “he was” feels completely unreal,
Because he’s not ended yet,
Because such people come to this earth
Despite all the odds against
Perhaps only once in a hundred years
By a wave of that very hand.
Translated by Andrei Burago
Alla Bossart
Отдашь ли Сына мне, прокуратор?
Или и мертвый тебе Он страшен?
Говорят, у Него сильная страта,
говорят, люди смотрели с башен,
говорят, прятались по дороге в лавках,
шептали: «царь», закрывая лица,
а какой Он царь? вся одёжа в латках,
босой, и живот прирос к пояснице.
Отдай мне Его, гражданин начальник!
За тобою – отборные легионы,
их не зря готовили, обучали,
пластали золото на погоны.
А за нами – кто? Школяры да бабы,
да попы-расстриги, да звездочеты,
поэты, художники да завлабы,
да и с теми давно посводили счеты…
Могильщики пьют, опершись на лопаты,
ждут в конце центральной аллеи…
И глядит, и жалеет маму распятый,
а больше ни о чем не жалеет.
Will you give me my Son? Tell me, Pontius,
do you fear Him still when He’s dead?
They believe He had loads of supporters;
people watched from the walls, they said,
people whispered “our king” behind
closed doors, from under their hoods.
Tatters clung to his frame! What kind
of a king was He, withered, barefoot?
Give Him back to me, chief! Choicest legions
are protecting your rule in this land.
They’ve been drafted and prepped for a reason.
Gold aplenty on their epaulets!
And our followers? Wives and stargazers,
students, rhymers and painters, medics,
defrocked priests, senior faculty members,
though you’ve dealt with so many already…
Drunken gravediggers chat with each other
while they wait at the alley’s end.
The Redeemer feels bad for his mother
but besides that He has no regrets.
Translated by Andrei Burago
Vlada Baronets
1 бывают дни и человек молчит…
бывают дни и человек молчит
и дом внутри него
стучит стучит
в печёнку и в живот
а забирать кого
и говорить
что говорить кому
волнистый попугайчик
лежит не отвечает на боку
я далеко не убегу
я только положу цветы
туда когда и кем был выдан ты
каким подразделением ребят
меня от гражданина отделят
а камень ярости в живот
упал и там живёт
days go by and a person is silent
and the home inside
knocking knocking
in his liver and belly
take anyone
and talk
who should say what
the common parakeet
lies unresponsive on its side
I won’t run far
I’ll just put flowers
there where our people’s guardians
released you — let me go
from the person of interest
and a stone of rage fell
and dwells there in my belly
Translated by James Kates
Yevgeny Nikitin
Как вернешься с похорон,
отверни на кухне кран,
чтобы хлынул Ахерон,
затопляя все к херам.
Вместе с галочьим гнездом,
вместе с крысою седой
захлебнется весь дурдом
этой мертвою водой.
Come back home from the funeral,
and just turn all your water on,
so that this crazy loony bin
gets flooded by the Acheron
together with the magpie nest,
together with the old bald rat,
may they drown with all the rest
in floods of death – and that is that.
Translated by Anna Krushelnitskaya
Vera Pavlova
***известно воронам-воронам
известно воронам-воронам
а также тем кто белокрыл
как много в сердце разорённом
незаживающих могил
как мало света в казематах
как радиоактивна тьма
как трудно воскресить распятых
как важно не сойти с ума
It is known to crows crows know
and also those with white wings
how many unhealed open graves
in my plundered heart
how little light in the cells
how radioactive the dark
how hard to raise the crucified
how crucial not to go mad.
Translated by James Kates
Vladimir Druk
в колонии? в колонии
в мордовии? в мордовии
в мордовии в колонии
в колонии в мордовии
вчера позавчера
не в джунглях не в монголии
не в кушке не в молдовии
не сорок лет не двести лет
вчера позавчера
мордатая мордатая
поддатая поддатая
колючая колючая
вонючая вонючая
чернучая чернучая
махра вохра мохнатая
народная народная
свободная свободная
вольготная вольготная
страна моя
струна моя
мошкрушная
мокротная
мерзлотная
дыра
да здравствует
товарищи
ура ура ура
the colony? the colony
mordovian? mordovian
mordovian penal colony
all penal and mordovian
last night the night before
not jungle not mongolian
not turkic not moldovian
not times not immemorial
last night the night before
three chins all fat three chins all fat
inebriate inebriate
spiked chitinous spiniferous
rank rancid odoriferous
mordorous mordoriferous
hirsute cahoot incancerate
free freeborn libertarian
antiauthoritarian
free-pastured endless-prairian
my motherland
my smotherland
my murderous
my orgreous
my borehole frozen
deep
now may she thrive
eternally
heep heep heep heep heep heep
Translated by Anna Krushelnitskaya
Vyacheslav Popov
про ослика господня
про нашу госпожу
вам расскажу сегодня
и в лицах покажу
про то как вез он тело
про то как плакал он
как в темноте несмело
ступал он под уклон
про то как матерь божья
вела его сама
до самого подножья
смертельного холма
about the donkey of our lord
about our lady too
i’ll tell you everything today
i’ll act it out for you
i’ll show him bring the body
I’ll show him softly weep
I’ll show him meekly plodding
down a hillside steep
i’ll tell how mother mary
herself as was her will
led him down to the very
foot of that deathly hill
Translated by Anna Krushelnitskaya
Arsen Mirzaev
Человек не может жить без чуда
Человек не может жить без чуда
Человек не может жить без
Человек не может жить
Человек не может
Человек не
Человек…
A Human Is Not Able To Live Without A Miracle
A human is not able to live without a miracle
A human is not able to live without
A human is not able to live
A human is not able
A human is not
A human
Translated by Niles Watterson
Vladimir Druk
…в черные мешки
забирай цветы
в черные мешки
прячь врагов тела —
погоди-ка, пу-п
отдохнешь и ты
засосет твой труп
черная дыра
shove the bouquets
in your black bags
bodies of foes
shove them in whole
sit tight big p-g
soon you shall rest
when your corpse goes
in a black hole
Translated by Anna Krushelnitskaya
Julia Pikalova
16.02.24
чудище обло озорно
пухнет на мощных дрожжах
пахнут лежалые зёрна
пахнет стареющий страх
холод смертельный живому
будет ещё холодней
всё же мы выйдем из дому
в самый холодный из дней
зев плотоядной системы
стражники в плотном кругу
тихо текущие тени
брызги гвоздик на снегу
monstrum horrendum informe
rises like quick dough and swells
old kernels smell stale and corny
moldering fear also smells
the cold that brings death to the living
grows ever colder and stays
let’s walk in this cold unforgiving
on this day the coldest of days
the jaws of the meat-grinding system
the screws meeting screws in a row
bent shadows quietly twisting
carnations bleed in the snow
Translated by Anna Krushelnitskaya
Vadim Zhuk
ЦВЕТОБОРЫ
Война с алой и белой розой,
С гвоздикой и хризантемой.
Траурные цветовозы
Цветоубойной системы.
В пекло лезут руками
Отважные цветоборы,
Сгребают молчащие горы
С холодными лепестками.
В ужасе снегири,
Нет у цветов речей…
А ночью у палачей
Выступят волдыри.
Огнём загорятся плечи,
Покроются язвами ноги.
И нет лекарства, что лечит
Страшные эти ожоги.
И будут волками выть,
Башками о стены биться…
Но водкою не залить,
Деньгами не откупиться.
18 февраля 24
The Flowerfighters
It’s war on the red and white roses,
Chrysanthemums and carnations.
Here come the flowercrush system’s
Funereal flowerdustcarts.
Valiant flowerfighters
Thrust their hands into the heat
To gather ice-cold petals
Into large wordless heaps.
Bullfinches freeze in horror,
Flowers won’t give a speech…
Night falls, and suddenly the killers
Are covered in nasty blisters.
Their shoulders are on fire,
Their legs are covered in sores.
There’s no medicine in sight to soothe
These terrible open burns.
And they will howl like wolves,
Bang their heads against the wall…
Yet this can’t be drowned in booze
Or paid off with money at all.
Translated by Josephine von Zitzewitz
ИК – 31. ЛАБЫТНАНГИ.ЯМАЛ.
Лабытнанги, это место, где тромб там, или чо.
Никакие не лабутены, ты чо.
Что мы могли сделать – слабы и наги.
Ясно же,что обречён.
Лабытнанги.
Название нашего города означает “Семь лиственниц”
Правда, красиво?
Конечно, неблизко.
Развитие жилмассива.
Школа биатлона –
Это когда, стреляют и бегут.
С работ шли колоннами.
В тех, кто бежит, естественно, стреляют.
Это не умаляет
Значение того, что именно тут
Обь наиболее живописна.
Я же говорю «Семь лиственниц».
Что мы могли? Приспустите флаги.
На флаге города олень. Лабытнанги.
ИК – 31.
В лесах зверьё.
Боже ты моё.
Округ наш Ямало-Ненецкий.
Минус и минус.Дохнут у нас соловьи.
Не приезжал ни Басков, ни Жванецкий.
А Шаманы у нас свои.
Гулагом строили дорогу до Игарки.
Бросили. Торчат столбы, как огарки.
ИК – 31.
Вертухаи – зверьё.
Не приведи
Господи
Боже ты моё.
Итак нас по самые брови достало,
Только этого нам не хватало.
Как повелось при усатом Папе –
Правильно дать дубаря на этапе.
Но говорю же лиственницы, а не дубы
Если бы. Вот тебе и если бы.
Тридцать первый ИК.
Такие срока
Не бывают от звонка до звонка.
Река Выспосл.
Падчерица Оби.
У тебя есть близкий?
Возлюби.
Теперь выспится.
Полторы тысячи км. до Енисея.
Ямал.Ты мал.Мы малы.
Семь лиственниц. Стволы
Ждут пилы.
Упокой, Господи, душу бойца твоего Алексея.
Labytnangi,* that’s where the blood clot happened or whatnot.
Nothing to do with Laboutins, what you on about.
What could we have done – we’re naked and weak.
Everyone knew he was done for.
Labytnangi
Our city’s name means “Seven larches”
That’s pretty, innit?
Yes, far away, just a bit.
Building more housing for people to come.
A school of biathlon.
That’s when people shoot and run.
Inmates walked back from the day’s work in columns.
Of course those who run are shot at
But that doesn’t contradict the fact
That here the Ob river’s at its most charming.
That’s what I’m saying, “Seven larches”.
What could we have…? Lower the flags to half-mast.
A reindeer graces the city’s flag. Labytnangi.
Labour Colony 31.
The woods full of beasts.
Oh God in our midst.
Our region is called Yamalo-Nenetskii.
Frost and more frost. Nightingales die here.
Nobody comes, not Baskov, not Zhvanetskii.
But we have our shamans, they thrive here.
All the way to Igarka they made Gulag inmates lay railway tracks.
Then gave up on the railway. Way posts stick up like candle stubs.
Labour Colony 31
The screws are beasts
Heaven save us
Oh God in our midst.
So, we’ve had it right up to our necks,
That’s really the last thing we need.
As they said in the times of the moustached Old Man –
Best to go push up daisies while still on the train.
But I’m telling you, it’s larches here and not daisies.
If only. There you go, if only. Maybe.
Labour Colony Number Thirty One.
Such a sentence
No one serves from start to finish.
The river Vysposl.
River Ob’s stepdaughter.
Have someone important?
Show that you love him.
Now his sleep’s permanent.
It’s a thousand miles to the Yenisei.
Yamal. You’re too small. We’re too small.
Seven larches. Their stems
await the axe.
Lord, rest the soul of your warrior, Alexei.
17 февраля 24
Translated by Josephine von Zitzewitz
*Labytnangi (which means “seven larches”) is the northern town where the prison camp is located; Alexey Navalny was killed there.
Tatiana Voltskaya
Мартовский ветер бежит по кронам,
Гладит еловый мех.
Что-то мы с вами не тех хороним,
Что-то хороним не тех.
Что там за мертвый, коснеющий, стынущий
Звук в суетливых шагах?
Чёрные ходят – хоронят цветы наши
В мусорных чёрных мешках.
Видят, наверное, псы государевы,
За́ морем наших голов
Сумрачное похоронное зарево –
То, где не будет цветов.
The winds of March come ruffling the maples,
Making the pine-trees wave.
Somehow we’re burying all the wrong people,
Not those we should see to the grave.
What’s that dead sound? There’s been scuffling for hours,
It’s chilling, it vexes and nags.
It’s the black uniforms sweeping our flowers
To bury them in their black bags.
They must be seeing, these hounds of the tsar,
Beyond the sea of our heads
The glow of a funeral pyre afar,
That flowerless one that he dreads.
Translated by Dmitri Manin
Olga Levskaya
Что у нас нового, как дела
прекрасная рысь-и-я будущего умерла,
осталась пропащая без волос
радиация алкоголизм передоз
что у меня нового мой президент
ушел в бессмертие в самый умный момент
за месяц до безвыбора абсолютного зла
прекрасная рысь-и-я будущего умерла
что у нас нового високос
грызет порог отгрызает нос
выколупывает глаза добела
прекрасная рысь-и-я будущего у мер ла
Лалала Ла Ла Ла
Ла
what’s up, what’s the latest from far and wide
my beautiful thrush-ah of the future has died,
we are left a wreck no hair no nose
radiation alcoholism overdose
what’s new with me is my president
went immortal at just the precise moment
with the absolute evil illections ahead
my beautiful thrush-ah of the future is dead
what’s new with us the bad luck leap year
gnawing at the door chewing off your ear
gouging your eyes out leaving red
my beautiful thrush-ah of the future is dead
La-dee-dah La-dee-day
La-dee-dead
Translated by Dmitry Manin
Оля Скорлупкина
вот рассеялись мы и расселись здесь — безударные корни гнилые драть
пьём вино, взгромоздившись на волнорез, каждой клеткой распахнутой до ядра
и невмоготу нам и наобум, поделом, без оглядки и догола
сбитый ангел ворочается в гробу: то раздельно, то слитно его крыла
всё качают нефть, выжимают из неё всё, что можно, — пустой мазут
заполярной ночи стекает вниз, и под тяжестью трещины проползут
по глубокому подземному льду — в многолетнем ответе, где ходит брат
а куда наши мученики идут — нестерпимо светит — не разобрать
so we scattered and took our places here – to pull out our impactless rotten roots
we drink wine on the breakwater we scaled, every cell thrown open to expose the core
it’s too much for us, hit-and-miss, serves us right, we live stark naked and for this day
an angel, struck-down, turns in his grave: his wings move as one, then separate again
they keep pumping oil, squeezing out all they can – the polar night’s residual mazut
trickles down to the ground, and the weight opens up cracks that creep
across the deep subterranean ice – answering through the ages for our brother’s ways
but the place where our martyrs go – so bright it hurts – we cannot make out.
Translated by Josie von Zitzewitz
Sergey Shereshevsky
Он входит, уставший, всю тяжесть мира
держа на могучих своих плечах,
Можно чаю? – спрашивает.
– Я мигом,
Вам, поди, неприятен грузинский чай?
– Всё равно, – отвечает голосом тусклым, –
пусть даже он киевский. Не беда,
рано или поздно он станет русским,
станет русским всё. И все. Навсегда.
Мы построим мир без соплей и радуг,
не приемлет их русская душа.
Не свобода русского человека радует.
Для ученья достаточно ЦПШ.
Мы вычислим всех голубых и розовых
и случим их – будут рожать солдат!
Континент переименуем в ЕврОссию.
Кто не русский – сам виноват.
Мы новые храмы – богато и дорого –
построим на крепкие русские рублики
в североамериканском федеральном округе
и в Африканской народной республике,
Присоединим Антарктиду, а после
песню напишет Серёжа Ролдугин –
и Гимном объединённой ВсерОссии.
станет “Песня о лучшем друге”!
Мы станем и молотом, и наковальней.
Кто богоизбранные тут, не мы ль?
Доживу ль? Разумеется, я ж не Навальный…
Тут-то он и рассыпался в пыль
He comes in weary; the weight of the world is
heavy on his colossal back.
“Could you get me some tea?” he says.
I say, “My tea’s from Georgia,
which you probably hate, but just give me a sec.”
“I don’t care,” he says – his voice is bland, –
“if your tea is from Kyiv. Soon, it’ll become Russian tea.
Everything will be Russian, and everyone to a man,
forever and for eternity.
We’ll build a world with no rainbows – we don’t need them.
No mush for the Russian soul – no tears, no drool.
The Russian man never takes joy in freedom.
All that he learns, he learns in Sunday school.
We’ll track down all LGBTQIA-plussers.
We’ll mate them – let them breed us more soldiers!
This continent will be renamed Eurussia.
We don’t care for non-Russians and their problems.
With the strong Russian ruble we’ll build a church –
and make it ritzy and lavish! –
In every African and every North
American People’s parish.
We’ll annex the Antarctic, and then my buddy Roldugin
will write us a fun song with a great melody.
The entire United Eurussia will boogie
To its new anthem “You’ve Got a Friend in Me”!
We’re the hammer and the anvil; after all, we
clearly are God’s favorite – we do what we must!
Will I live to see that day? Of course! I am not Navalny…”
… And that’s when he crumbled to dust.
Translated by Anna Krushelnitskaya
Olga Dernova
***Этому ты дала, и этому ты дала
Этому ты дала, и этому ты дала –
этому, кто так долго стоял во главе угла,
и тому, который закусил удила.
Кем ты для них была? Кем ты для них была?
Этому ты дала, и тому – дала.
И тому, который дубасил в колокола,
и тому, который распивал из горла.
Кем ты для них была? Кем ты для них была?
Этому ты дала, а этому – не дала.
Просто взяла за руку и во мрак повела.
Садик, школа, работа, вечная кабала.
Кем
ты ему
была?
Как он стоял, покинут, как он к тебе взывал!
Скоро его подвинут или запрут в подвал.
Вместо живого имени – каинова печать.
Он просил “отпусти меня”,
прежде чем замолчать.
Ты придумала здорово, загоняя в петлю
этого, на которого траты близки к нулю.
Старая Софья Власьевна по фамилии Стук,
чем планируешь хвастаться, кроме ловкости рук?
Этот прячется в бункере, начисляет долги.
Этот – в болоте булькает, что повсюду враги.
Этому ты дала, за какие дела?
А этому не дала,
жить ему не дала.
Eeny, meeny, miny, moe,
you let this one go, you let that one go,
this one who’s so used to running the show,
that one who’s a bag of braggadocio.
What were you to them, do you know? Do you know?
You let this one go, you let that one go,
this one whacking church bells, blow after blow,
that one chugging and glugging, always blotto.
What were you to them, do you know? Do you know?
You let this one go; you didn’t let that one go.
You led him by the hand into the darkness below.
Cradle, school, daily grind, that frozen tableau.
What were you,
do you
know?
How lonely he stood, how loudly he called for you!
Soon, he’ll be moved aside or locked up in the SHU.
His living name stamped out with the mark of Cain,
he would say “let me go” before he got silenced again.
Weren’t you so clever, forcing him in the noose,
him, the one it costs nothing for you to abuse?
You, old Stasi Gulagovna, last name Fink,
are you good for anything save for thievery, do you think?
This one hides in his bunker and calculates interest rates.
That one burps in his bog and rants at enemies at the gates.
You let these ones go – how so?
Yet, you didn’t let the other one go.
Didn’t let him live.
No.
Translated by Anna Krushelnitskaya
