Three Contemporary Russian Poets

Viacheslav Kupriyanov, Dmitry Kuzmin, and Aleksandr Kabanov, Trans. by Alex Cigale

Translator’s Note

Viacheslav Kupriyanov

THE MIRACLE OF MISTRUST

In the era of the Great Mistrust toward foreigners, a certain Shun’ hid behind a corner and, upon the approach of his acquaintance Liu, suddenly jumped out to block the latter’s passage, while shouting wildly: “I am a foreigner!”

“I am a foreigner!”

Liu feigned an expression indicating he was greatly alarmed, and howled out in horror:

“A foreigner! A foreigner!”

Shun’ realized that he had miscalculated, and took to his heels. Since that time, Liu has been waiting for an occasion, when he could remind Shun’ of his malicious trick. But Liu never did find such an occasion, inasmuch as his attention was preoccupied with his affairs, at work and at home. And Shun’ never did again shout things out wildly, though he did continue hiding behind corners.

That such people in our nation be dissuaded, it would be well to only build houses whose corners are round.

Вячеслав Куприянов

ЧУДО НЕДОВЕРИЯ

В эпоху Великого Недоверия к иностранцам некто Шунь спрятался за угол и при приближении знакомого ему Люя внезапно выскочил ему навстречу, выкрикивая: – Я – иностранец!
– Я – иностранец!
Люй же сделал вид, будто очень испугался, и в ужасе завопил:
– Иностранец! Иностранец!
Шунь понял, что дал маху, и бросился бежать. С тех пор Люй ждал случая, чтобы припомнить Шуню его зловредную проделку. Но так и не дождался, отвлекали дела по службе и по дому. Шунь же больше ничего не выкрикивал, но за угол прятаться продолжал.
Чтобы не было таких людей в государстве, хорошо было бы, чтобы все дома были круглые…

THE MIRACLE OF BEAUTY

The young beauty Lay Zi Doe had such smooth skin that not a single dress would stay long on her willowy frame, immediately sliding down to the floor in front of her feet. One such time, Lay Zi became so dejected that she began singing:

Only the evening
will garb me.
My darling,
could it be
that you too will
like my dress,
speedily
plummet.

It must be noted here that this song sounds profoundly more plaintive in the Chinese original.

ЧУДО КРАСОТЫ
У юной красавицы Лэнь Пик была такая гладкая кожа, что ни одно платье не удерживалось на ней, а тут же соскальзывало вниз. Однажды Лэнь Пик очень опечалилась и запела:

Только вечер
оденет меня.
Милый мой,
неужели и ты
быстро,
как платье моё,
упадешь?

Здесь надо оговориться, что в китайском оригинале эта песня звучит несколько иначе.

THE MIRACLE OF THE HEMISPHERES

The Emperor Shi Shu issued a decree, according to which, henceforth, the left hemisphere of the brain would be called the Western and the right, the Eastern one.

In that period, it hadn’t yet occured to anyone that the left hemisphere commanded the abstract-logical faculties of a person, and the right, supposedly, his imaginative perception.

And that is how they began to perceive the linear writing that had arrived from the West, where, partly, it was alleged that the world is ruled by progressively increasing numbers, that is, for example, that 1000 pounds is substantially better than one single pound.

Hearing such an idea, the Emperor’s subjects would draw a little flower, where the stem would represent the elongated one, and the zeros would consist of the flower’s petals.

After this, they would try to sniff the little flower and, smelling nothing, they concluded that: money doesn’t smell and, therefore, apparently, it is of no use to anyone.

And from the East, rumors were being passed from lips to lips that had yet to reach Protagoras, that it is man who is the measure of all things, just as in the past, so of the future.

This piece of news, perceived by the right hemisphere, became an immediate directive for actions, sometimes including even military ones. In the simplest instance, if some or other thing or dimension required measurement, they would grab the first available human being and line him up against the most varied of things, from which both the things themselves were ruined and the person would be used up.

Moreover, from the measurement of distances and dimensions, upon which the lives of so many of the most rigid explorers and discoverers were wasted, they immediately turned their attention to the measurement of historical time, something that now became the function of entire peoples and numerous generations.

The human being however, who had been, in this way, used up on all these measurements, quite often never did learn what was better, the East or the West, left or right, or for that matter, even where these were actually located. We might say that they had been so often man-handled and spun around that the East now had spilled over the borders of the West.

It was precisely this flipping, turning inside out, and other sorts of displacement that made it possible to sometimes arrive at a passable perception of such a distorted reality – a rare coincidence of phases.

The likelyhood of such a correspondence remains one of the wonders of human learning, and it has grown no greater since those days when the Emperor Shi Shu’s name had long faded from memory and was mentioned no more even in the history books, and now even the textbooks of geography bear not a trace of his vast empire that had, once upon a time, stretched out over both of the hemispheres of the earth.

ЧУДО С ПОЛУШАРИЯМИ

Император Ши Шу издал указ, согласно которому отныне левое полушарие головного мозга будет являться западным, а правое – восточным.
Тогда еще даже не догадывались, что левое полушарие заведует абстрактно-логическим мышлением человека, а правое якобы его образным восприятием.
Вот как стали воспринимать приходящее с Запада линейное письмо, где, в частности, утверждалось, что миром правят все возрастающие числа, то есть 1000 фунтов гораздо лучше, чем один-единственный фунт.
При таком сообщении подданные императора рисовали цветочек, где стеблем становилась удлиненная единица, а нули составляли лепестки цветочка.

Затем они пытались понюхать цветочек и, ничего не чуя, делали образный вывод: деньги не пахнут, а стало быть, от них никакого проку.

А с Востока из уст в уста передавались еще не дошедшие до Протагора слухи, будто человек и есть мера всех вещей, как бывших, так и будущих.
Эта весть, воспринятая правым полушарием, стала немедленным руководством к действиям, иногда даже к военным. В простейшем случае, если надо было измерить какую-то вещь или протяженность, хватали первого попавшегося человека и прикладывали его к самым разным сущностям, отчего и сущности портились, и сам человек приходил в полную негодность.
Более того, от измерения пространств, на которые было потрачено множество самых упорных первооткрывателей, сразу же обратились к измерению исторического времени, на что пошли уже целые народы и многие поколения.
Человек же, потраченный на все эти промеры, часто так и не знал, что лучше, Восток или Запад, лево или право, да и вообще, где они? Можно сказать, им так вертели, что Восток заходил на Запад.
Именно подобное верчение, выворачивание наизнанку и всяческое смещение делали иногда возможным адекватное восприятие столь искаженной действительности – редкое совпадение по фазе.
Вероятность подобного совпадения остается одним из чудес человеческого познания, она ничуть не увеличилась с тех пор, как императора Ши Шу не стало и о нем не вспоминали даже учебники истории, да и в учебниках географии не осталось и следа от его обширной империи, простиравшейся когда-то на оба земных полушария.

Dmitry Kuzmin

* * *

Fresh new data from a sociological survey:
88% of the population of my country are Fascists.
This is sickening news, I think, stuffed to suffocation in a car of the metro,
Though they didn’t bother counting the underage, with such
Parents, teachers, fellow passengers, nothing good could come of it.
88, a significant number: you no longer have to hide
behind the back of a minority, such as 14*, say.
Of course, this is an average only, I think to myself:
in my country’s parliament this figure may well reach 100,
and at yesterday’s poetry recital, possibly no more than 0.
I doubt that in the October Revolution station people stink more
than at the Komsomol station, since they got there randomly.
I calculate that there are approximately 100 souls stuffed into this car,
but to guess which of them are the remaining 12 would be pushing your luck.
Might it be the mulatto wearing a white t-shirt imprinted with black Cyrillic letters:
“Do unto others as you would have them do unto you” –
easy to imagine what personal experience might lie behind that inscription.
That twenty-year-old boy over there with the purple hair –
Almost certainly, he’d be beaten for straying into a bad neighborhood,
and that one, my age, with the red-green tattoo on his shin –
no longer a mere statistic, way too pumped up for that. The old man next to him
with the three-day-old beard, reading Youth Party Pravda – simply out of the question,
another with a neatly trimmed beard and The New Newspaper –
uncertain, can’t be taken for granted, the elderly lady without makeup
holding a thick brochure in her hands – can’t tell if they’re recipes or not,
therefore, there’s a chance, if they’re prayers, no way.
Beyond, in the depths of the car, it’s impossible to make anything out.
But someone, of course, has surely succeeded in masking themselves:
nothing in one’s dress, haircut, mannerisms can give it away.
That is a valuable lesson. And you, Zazou**,
having grown up, but without parting with your across-the-forehead bangs,
having changed from a bright orange sweater into red slacks,
with a single earring in your right ear, please be careful,
don’t think that in the crush, it won’t be noticed that you’re hugging your girlfriend,
do not think that being underage will evoke anyone’s sympathy,
and if one of the 88 reaches to push the emergency button,
the conductor might call, right to doors of the car,
the gestapo squad guarding the Lenin Prospect station.

*Fourteen Words” refers to a White Nationalist slogan, “We must secure the existence of our people and a future for White Children;”88” is Neo-Nazi code for “Heil Hitler”.
**Reference to Louis Malle’s 1960 French film Zazie dans le métro, based on the novel by Raymond Queneau, which begins with the neologism «Doukipudonktan,» a phonetic spelling of “D’où (est-ce) qu’il pue donc tant?“(“Where from do they stink so much?”)

Дмитрий Кузмин

* * *

Свежие данные социологического опроса:
88% населения моей страны — фашисты.
Это херовая новость, думаю я в забитом насмерть вагоне метро.
Правда, несовершеннолетних они не опрашивают, но с такими
родителями, учителями, пассажирами надеяться не на что.
88, умное число, больше тебе не надо
прятаться за спиной у 14.
Конечно, это только в среднем, думаю я,
в парламенте моей страны, пожалуй, доходит до 100%,
а на вчерашнем поэтическом вечере, возможно, не выше нуля.
Но вряд ли на станции «Октябрьская» люди воняют сильнее,
чем на станции «Комсомольская», ведь их собрал здесь случай.
Я думаю, в вагоне примерно сто человек,
но кто из них те оставшиеся 12, не угадаешь.
Разве что мулат в белой футболке с черными русскими буквами:
«Относись к другим так, как хочешь, чтобы относились к тебе» —
легко представить, какой за этой надписью опыт.
Вон тот мальчик лет двадцати с фиолетовыми волосами —
почти наверняка, за них в плохом районе бьют,
а этот, ровесник, с красно-зеленой тату на голени —
уже не факт, слишком подкачанный. Дальше старик
с трёхдневной щетиной и орденскими планками
читает «Комсомольскую правду» — исключено,
другой, с аккуратной бородкой и «Новой газетой», —
неизвестно, не факт, пожилая ненакрашенная дама
с тощей брошюркой в руках — не видно, если это
рецепты, то шансы есть, если молитвы — то никакого.
Дальше в глубь вагона не разглядеть.
Но кто-то, конечно, сумел замаскироваться,
ничем в одежде, прическе, манерах не выдать себя.
Это полезный навык. И ты, Зази,
подросшая, но не расставшаяся с прямой чёлкой,
сменившая апельсиновый свитер на красные брюки,
с одной серёжкой в правом ухе, будь осторожна,
не думай, что в давке не видно, как ты обнимаешь подружку,
не думай, что твое несовершеннолетие кого-то смягчит,
и если один из 88 доберется до кнопки связи,
то машинист может вызвать прямо к дверям вагона
дежурный наряд гестапо по станции «Ленинский проспект».

* * *

For Charlie

No, not too bad, this town,
its relaxed atmosphere resort-like,
though the sea itself is a half hour away,
under the gargantuan plane trees you don’t feel the heat,
in secluded alleyways sudden splashes of graffiti,
especially touching portrait of Baudelaire done in stencil,
and a neat inscription level with the second floor
“Tous est calme” facing
the hotel-tower on Voltaire street.
But you, oh limping American boy,
near morning, ungroomed, sweaty, joyfully delirious,
switching into French,
et d’autres, corrompus, riches et triomphants,
of course, you had stumbled upon this place by chance,
falling in love with its mishmash
of Romantic severity and second-rate Empire,
so captivating in comparison to Brooklyn,
where in the spring I have by chance been betaken.
There is still half an evening at my disposal,
the guidebook tells me that Saint-Roch is well worth the visit,
and I promise
that I will find something yet that I may come to love this city.

* * *

For Charlie

Нет, город неплохой,
расслабленный, как бы курортный,
хотя до моря полчаса езды,
под исполинскими платанами не чувствуешь жары,
в укромных двориках внезапные граффити,
особенно портрет Бодлера умилителен, по трафарету,
и аккуратный принт на уровне второго этажа
“Tous est calme” к лицу
отелю-башенке на улице Вольтера.
Но ты, хромой американский мальчик,
к утру, лохматый, потный и счастливый,
переходящий на французский,
et d’autres, corrompus, riches et triomphants,
конечно, ты попал сюда случайно,
влюбился случайно в эту мешанину
романской строгости и второсортного ампира,
пленительную по сравненью с Бруклином,
куда весной случайно занесло меня.
Еще полвечера в моем распоряжении,
путеводитель говорит, хорош собор Сен-Рош,
я обещаю,
я что-нибудь найду, чтоб этот город полюбить.

* * *

For Arthur Rimbaud

How beautiful thou art, my beloved,
lying on the garden-green bed sheet of the broken sofa,
with your face still pimply at your twenty years,
the swelling from a fresh piercing on the upper lip,
crumpled bangs the color of slightly rotten straw,
moon-yellow skin accustomed to fancy duds,
barely even exposed to the meager local sun.
The embodiment of Eros under a crude Thanatos crust.
For the fifth time, endlessly long, your cell phone rings,
and the number ID pops up: “Mama-mumi,”
but you only swat away the invisible wasp at your ear and don’t even
surface from under you intermittent snoring, breathing-in gin and absinthe.
I could rummage through your bag, search through all your pockets,
could pull your boxer shorts down and the stinky socks also,
could even bugger you, you having turned onto your side
and raised the upper hip toward your stomach,
and you wouldn’t awake, you wouldn’t waken till sunrise,
and at sunrise you won’t recall what happened in the pub the previous evening,
nor the nightcap after in the rented apartment on Spring Street,
something had happened but it flowed through your fingers,
through the dim, under-the-ice water of your unconsciousness,
together with the name of the girl you were with the day before yesterday
and the word “futility.” Futile, your volunteering two months in the hospice,
futile your passing yourself off with an awkward made-up name,
futile, falling asleep, you tugging my hand toward your shyly perking-up prick,
and then your attempt to bite through the vein on my left wrist,
avenging me for the persistence of my right palm
(place me, like a cock ring, over your uncircumcised heart) –
death covers you with its thick blanket,
crawling in upon itself with its crumpled ice sheet,
but if I should take a shot at you, as I did that time in Brussels,
if I should strafe you with a fire of metal or semen,
something will out, I know it, towards you, to meet you:
blood, love, poems, poems, poems.

* * *

А. Р.

Прекрасен ты, возлюбленный мой,
на зеленой простыне поверх раздолбанного дивана,
с не сведёнными к двадцати годам прыщами,
воспалённым проколом от пирсинга на верхней губе,
слипшимися патлами цвета подгнившей соломы,
лунной желтизной кожи, привыкшей к убогим шмоткам,
не видавшей даже местного хилого солнца.
Воплощённый эрос под грубой коркой танатоса.
Пятый раз бесконечно долго звонит твой мобильник,
номер определяется: «Муми-мама»,
но ты только отмахиваешь от уха незримого шмеля,
не выныривая из неровного храпа, дыша абсентом и джином.
Можно обыскать твою сумку, проверить карманы,
можно стянуть с тебя семейные трусы и вонючие носки,
можно трахнуть тебя, раз уж ты повернулся на бок
и подтянул верхнее бедро к животу,
ты не проснёшься, до рассвета ты не проснёшься,
а с рассветом не вспомнишь, что было вечером в пабе
и ночью на съёмной квартире на улице Весны,
что-то было, но оно протекло между пальцев
в тёмные подлёдные воды подсознания,
вместе с именем позавчерашней девушки и словом «тщета».
Тщетно ты два месяца волонтёрил в хосписе,
тщетно представлялся неуклюжим подменным именем,
тщетно, засыпая, тянул мою руку к робко привставшему члену,
а потом пытался прокусить мне вену на левом запястье,
мстя за упорство правой ладони
(положи меня, как кокринг, на необрезанное сердце твое), –
смерть покрывает тебя толстым слоем,
наползает сама на себя торосами,
но если я выстрелю в тебя, как тогда в Брюсселе,
если я выплюну в тебя очередь металла или семени,
что-то, я знаю, вырвется наружу, навстречу:
кровь, любовь, стихи, стихи, стихи.

Aleksandr Kabanov

* * *

This is a post on Facebook, and this, a block post in the East,
our losses: the five banned, six shipped back in “zinc coffins,”
the wounded, everyone: the Ukes, the Ruskis, Merkel, verses.
God himself has been mined, somewhere on lofty heights.

This summer, without bulletproof vest, in September, no helmet,
the trolling “Kuban” battalion against our couch centurions;
I’ll make you a gift: a camouflage case for your tablet –
time is earwax, peddled in alleyways, under the table.

So when all is said and done, what did I do for this baby:
Tickled her titties with a cursor, stroked her underarms?
‘Cause she so wanted to get married, and now in revenge,
she’ll suck off the recruiter and bring me my draft notice.

May the blessed relics rest in peace: her Lacoste t-shirt,
the high-speed wi-fi, all your likes and statuses reposted,
for the heroes never die. The heroes never die, this,
the very first roadblock at the besieged towers of Troy.

Олександр Кабанов

* * *

Это – пост в фейсбуке, а это блокпост – на востоке,
наши потери: пять забаненных, шесть «двухсотых»,
ранены все: укропы, ватники, меркель, строки,
бог заминирован где-то на дальних высотах.

Это лето – без бронежилета, сентябрь – без каски,
сетевой батальон «Кубань» против нашей диванной сотни,
я тебе подарю для планшета чехол боевой окраски,
время – это ушная сера из подворотни.

Что, в конце концов, я сделал для этой малышки:
теребил курсором ее соски, щекотал подмышки?
Ведь она – так хотела замуж, теперь – в отместку:
отсосет военкому и мне принесет повестку.

Да пребудут благословенны: ее маечка от лакосты,
скоростной вай-фай, ваши лайки и перепосты,
ведь герои не умирают, не умирают герои,
это – первый блокпост у стен осажденной Трои.

* * *

A redneck Trojan, once upon a time, to a prisoner Hellene:
“I will not forgive you, still, go run off to your hovel
and tell Achaean mothers how we minced their children,
how we relish the taste of such exquisite Greek salad.

Tell your elders that the war of worlds, tongues, ideas –
has turned into a farce and the annexation of territories:
for your journey, a skewer of snowbirds and some vodka,
a kick in your pants, Heracles, or whatever your name is.”

Beyond the olive grove, the miners’ Hades in flames,
and a binary sun is rising stripped of its balaclava:
the armistice declared a decade ago – who salutes me,
who goes there, burring his “Rs”? “Glory to the Spartans!”

“My shalom to Gerkinson!” – I sieg heil him in reply.
Strolling back to the encampment, the roll call of names,
before nodding off to sleep, I pull out of my broad britches
a tablet to check on the news and my personal web page.

There, once again, Jesus Christ, proclaiming it, illustrates
what love is, what peace, the universal love, world peace,
how he’d led to the slag heaps the lost goats and sheep,
how, on First Coming, enemies trashed him in a privy,
and afterwards, fools crucified him via a live broadcast,
and now you may reach him on Skype with your questions.

* * *

И однажды, плененному эллину говорит колорад-иудей:
«Я тебя не прощаю, но все же – беги до хаты,
расскажи матерям ахейским, как крошили мы их детей,
как мы любим такие греческие салаты.

Расскажи отцам, что война миров, языков, идей –
превратилась в фарс и в аннексию территорий,
вот тебе на дорожку – шашлык и водка из снегирей,
вот тебе поджопник, Геракл, или как там тебя, Григорий…»

…За оливковой рощей – шахтерский аид в огне,
и восходит двойное солнце без балаклавы,
перемирию – десять лет; это кто там зигует мне,
это кто там вдали картавит: «Спартанцам слава!»?

«Гиркинсону, шолом!», – я зигую ему в ответ,
возврашаюсь в походный лагерь, на перекличку,
перед сном, достаю из широких штанин – планшет,
загружаю канал новостей, проверяю личку.

Там опять говорит и показывает Христос:
о любви и мире, всеобщей любви и мире,
как привел к терриконам заблудших овец и коз,
как, вначале, враги – мочили его в сортире,
а затем, глупцы – распяли в прямом эфире,
и теперь, по скайпу, ты можешь задать вопрос.

A POSTCARD HOME

But their coffee is total crap, as one old Mongol remarked,
And all their lands, are but future foxholes and trenches,
And love among them is headless, like a praying mantis,
Their thoughts, lily white, their bottom lines, choco-mocha.

Either our steppe is wormwood, or salt marsh with fish roe,
Where above the sunflowers the dolphins soar;
My luck, I’m no great poet, but a minor one,
My luck too, that I am beholden to Ukraine.

How senseless is winter in these parts: A game
Of badminton with snow and a shuttlecock stuffed with salt.
But their meat is measly bones, my Shagane, my shwarma*,
And their heart, a nuclear suitcase bomb.

And when they condemn me in my native land,
For everyone is right who maligns the Russian tongue,
Autumn arrives, and the pages in the drawer turn yellow;
Tell them to send more money and some warm underwear.

04.09.2016

*Title and refrain of a Sergei Esenin poem used for the lyrics of a popular Soviet-era song.

ОТКРЫТКА

А вот кофе у них дерьмо, – говорил пожилой монгол,
да и вся земля – это будущие окопы,
и любовь у них безголова, как богомол,
мысли – белые, помыслы – черножопы.

То ли наша степь: полынь, солончак с икрой,
где парят над подсолнухами дельфины,
хорошо, что я – поэт не первый, поэт – второй,
хорошо, что я – зависим от Украины.

Как бессмысленна в здешних краях зима:
бадминтон снегов и набитый солью воланчик,
а вот мясо у них – нищак, шаганэ моя, шаурма,
сердце – ядерный чемоданчик.

А когда меня проклянут на родной земле,
ибо всякий прав, кто на русский язык клевещет,
надвигается осень, желтеет листва в столе,
передай, чтобы выслали деньги и теплые вещи.

04.09.2016

Alexandr Kabanov (b. 1968), a Russian-language Ukrainian poet, is the author of nine books of poetry. Kabanov was awarded several prestigious literary prizes, including Novyi Mir (2005), Voloshin Festival (2009), Russia Prize, and Antologia (2010). He is the editor of Kiev’s bilingual Sho journal, and the organizer of the Ukrainian capital’s Kievskie Lavry poetry festival. His most recent book is The Magi in the Planetarium (2014). English translations of his poems have previously appeared in Poetry International, Springhouse Journal, and are forthcoming in the anthology Words for War: New Poems from Ukraine (Academic Studies Press).

Viacheslav Kupriyanov (b. 1939) is considered to be one of the founders (along with Vladimir Burich and Arvo Metz) of contemporary Russian free verse. His work has appeared in many of Russia’s “thick journals,” including in Novyi Mir, Druzhba Narodov, Znamya, NLO, etc., and he was awarded the Ivan Bunin Prize in 2010. A translator of German poetry, he has published a Selected volume of Rilke in Russian translation. Although his work has appeared in some 40 of the world’s languages, he is perhaps best known in German, and this constitutes the most substantial publication of his work to date in English.

Dmitry Kuzmin (b. 1968) has headed Argo-Risk Publishers and edited www.vavilon.ru since 1993. He is the editor-in-chief of Vozdukh and previously of the first Russian magazine of gay writing, Risk (1996-2002). He was awarded the Andrei Bely Prize (2002), and his selected poems and translatons, It’s good to be alive, won a Moscow Count Prize for best debut collection in 2008. He was a Visiting Professor at Princeton and a participant in PEN’s World Literature Festival in 2014, and a fellow at Iowa’s International Writers Program back in 2004. English translations of his poems have previously appeared in A Public Space, Atlanta Review, St. Petersburg Review, Habitus, Aufgabe, and Fulcrum.

Alex Cigale’s English language poems have appeared in Colorado Review, The Common Online, and The Literary Review, and his translations in Harvard Review Online, Kenyon Review Online, The Hopkins Review, New England Review, PEN America, TriQuarterly, World Literature Today, and elsewhere. A 2015 NEA Literary Translation Fellow for his work on the poet Mikhail Eremin, he edited the Spring 2015 Russia Issue of Atlanta Review and is Plume‘s Contributing Editor for Translation. His first full book, Russian Absurd: Daniil Kharms, Selected Writings, is just out in Northwestern University Press’s World Classics series. He has previously contributed translations from the Russian to Plume of Shamshad Abdullaev, Genady Aygi, Boris Khersonsky, Alexander Ulanov, Amarsana Ulzytuev, and Mikhail Eremin.

Author: Plume

Plume: Issue #74 September 2017